Падение Тевтонского ордена

Причины упадка ордена.

Тевтонский орден доходит в начале XV века до зенита своего могущества; затем без всякого перехода он сразу рушится в бездну. Не враги сразили его: в самом себе носил он зародыши смерти. Дело в том, что он был Корпорацией, а почему судьбы корпораций так несхожи с судьбами народов, это превосходно объяснено Фрейтагом. Жизнь народа, его взгляды и дела; определяются множеством идей и страстей: у него бывают моменты прилива сил и слабости, здоровья и болезни; много раз может он падать и опять подниматься на ноги до того дня, когда путь его дойдет до рокового предела и окончательно скроется под пеплом его дум и деяний; но и тогда еще после него остаются индивидуумы, которые переносят его цивилизацию к другим народам, расширяя этим их национальный кругозор. Так было с евреями, так было с греками. Корпорация, напротив того, живет одной идеей, и в тот час, когда эта идея становится чуждою не знающему остановок в своем движении миру, она падает сразу и падает низко, бесславно, при всеобщем равнодушии или даже презрении и ненависти; ибо история дорожит только теми народами и лицами, которые жили человеческими страстями, и отворачивается от созданных холодным разумом организмов, которые с общим ходом развития потеряли всякое разумное основание существовать.
Интересно сравнить участь немецком колонии в Пруссии с участью колонии в Бранденбурге. Государство, основанное орденом, было так же искусственно, как и государство, основанное маркграфами: и там и тут целый народ был истреблен, чтобы дать место колонии, подверженной крупным опасностям; но бранденбургская колония управлялась династией, т.е. непрерывным рядом людей, которые, нося одно и то же имя и работая над одним и тем же делом, были все таки способны следовать за временем и жить жизнью каждого нового людского поколение по одному тому, что они шли друг за другом, сохраняя полную свободу действий. В Средние века короли создают нации: как только пал феодальный строй, уступив место господству некоторых фамилий, государства воплощаются в особах государей. Ни государь, ни подданные не ставят тогда различия между общественными делами и частными делами государя: семейные радости царствующих домов радуют и подданных; расширение государевых доменов является расширением самого государства; все управление ведется в государевом доме: там совершается суд, там издаются законы, там чеканится монета; частные государевы слуги становятся общественными чиновниками, его конюший превращается в начальника его кавалерии; камергер заведует королевской канцелярией и заседает в верховном суде. Раз такой порядок успел пустить корни, народы перестают даже представлять себе возможность иного политического быта: весь их патриотизм воплощается в верности своему государю, и эта верность становится частью их религии. Не было человека, который в глазах других людей стоял бы так близко к божеству, как французский король в глазах французов XIV столетие. Теперь большинство старых королевских династий исчезло, а те, которые еще живы, купили свое существование ценой глубоких перемен: он спустились с неба на землю, которая тоже не вечно будет носить их на себе. Историк не может питать безумной веры в воскресение этих мертвых, но на их надгробном памятнике он должен записать оказанные ими услуги. Только те народы достигли в новейшие времена величия, у которых были в Средние века всеми признанные династии: Чехия, Польша, Венгрия потеряли свою независимость потому, что он вверились случайностям королевского избрания, а тевтонское государство погибло потому, что управлялось Корпорацией, которая была, так сказать, надставлена над немецкой колонией, а не государями, которые слились бы с народом в одну плоть и кровь.
В начал XV в. орден находится в очевидном разногласии с своими подданными. Эти подданные, крестьяне и горожане, свободные люди и вассалы, жившие в своих городах, деревнях и поместьях на различных условиях, определенных отдельными хартиями, в конце концов почти слились в один новый народ: сожительство на одной и той же земле, совместная служба в орденских войсках, общие промышленные и торговые интересы сблизили их друг с другом. Явилось две аристократии — одна городская, другая сельская — и обе были очень недовольны своим повелителем. Купцы роптали на конкуренцию крупнейшего в стране купца — самого ордена, который иногда пользовался своей верховной властью в выгодах своей торговли: так, например, запрещая вывоз зернового хлеба, себя он не считал связанным этим запрещением. Правда, превосходство торговой политики ордена, обогатившей его самого и весь народ, обусловливалось именно тем, что он был сам торговцем; но его подданные, пожиная плоды этой политики, от этого только еще больше сердились на его конкуренцию: недовольство, вызываемое жестокостью и безрассудностью правительства, не может идти в сравнение с не благодарностью, которую порождают его благодеяние, если они не доводятся до полной меры. Кроме того, горожане и ленники возмущались тем, что ими правила чужеземная каста; они стремились войти в состав ордена, но орден не мог дать им этого удовлетворения. Если бы он открыл доступ в свои ряды сыновьям бюргеров и прусских ленников, то недолго бы пришлось ждать, как они оказались бы и высшими сановниками, и гросмейстерами. А что сказали бы на это рыцари Германии, Австрии и всех стран? Раскол тогда был бы неминуем. Ради самосохранения ордену нужно было сделаться национальным прусским учреждением; но в то же время он необходимо должен был оставаться институтом универсального или, по крайней мере, обще-немецкого характера, нерушимо соединенным с Германией, где он набирал своих членов и где обладал крупными имениями. Из такого положение выхода не было.
Против ропщущих горожан, против ленников, составлявших тайные общества, орден не мог искать опоры в низших классах. Монархия может быть демократической, но аристократия не может: эти два слова встречаются только как противоположение. Французский король любит маленьких людей, и маленькие люди любят французского короля, потому что большие люди настолько же ниже короля, как и маленькие, и потому что перед троном, так высоко поставленным, возникает нечто вроде всеобщего равенства. Король и народ имеют одного и того же врага — знать, и даже в минуты восстаний народ обрушивается на вельмож, а не на короля. «Когда Адам работал на пол, когда Ева пряла», поют английские крестьяне, «где был дворянин?» Но стоит королю явиться перед ними, и они приветствуют его радостными кликами. Во Франции пастухи восстали при известии, что Людовик Святой в плену, и требовали себе назад короля. После Пуатье народный гнев обрушивается на дворян за то, что они на поле битвы не сумели защитить короля, и народ ждет своего спасения от освобождения короля Иоанна, который сам погубил все дело. Рыцарская Корпорация, набиравшая своих членов за границей, не могла внушить народу такой страстной преданности, и орден для своей защиты мог рассчитывать только на самого себя.
Но хватить ли у него сил устоять? В цвете своего благоденствия он внутренне слабел. Как ни широко разлиты были, по-видимому, в ордене монашеские добродетели во времена бедствий и борьбы, но они не пережили этих времен. Распри, низложение Карла Трирского и Генриха Плауэнского, убийство одним рыцарем Вернера Орселенского показывают, что обет послушания был забыт. А возможно ли было хранить обет бедности среди таких богатств или даже просто наблюдать правила строгой воздержанности среди непрерывных торжеств, которыми то Мариенбург, то другие командорства чествовали знатных гостей, отправлявшихся в Литву? Один поэт XIV в. говорить, что в Мариенбурге деньги у себя дома. И пусть бы еще богат был один только орден, а каждый рыцарь оставался бедным! Но рыцари XV в. оставляют завещание: значит, у них было собственное состояние. Что касается обета целомудрия, то он нарушался на каждом шагу. В XIV в. борьба против учения об умерщвлении плоти и порабощении духа, которая должна была в скором времени принять двойную форму возрождение и реформации, уже началась, и плоть везде внимала воззваниям к освобождению, но охотнее всего именно в Германии. Немец любит жить приятно и очень рано стал осмеивать аскетов, не скупясь на издевки над рыцарями. Рыцари, впрочем, не слишком давали к этому повод. Их обет целомудрия казался им тяжким, и уже строгий Дюсбург говорил, что для сохранения целомудрия нужна особенная милость божия: «castus nemo potest esse? nisi Deus». Одна пословица советует крестьянину, у которого есть дочери, хорошенько запирать двери при проходе рыцарей, и нам известно, что, приезжая в города, эти люди, которым правила ордена запрещали целовать даже матерей, часто появлялись в своих белых плащах в таких кварталах, где цвет невинности был совсем не к месту. В начале XV в. некрасивые похождение встречаются все чаще и чаще: в одном замке рыцари заперли и изнасиловали польских женщин; один командор дарит своей любовнице дачу, за которую он дал крупные деньги; другой казнит невинного, чтобы овладеть его женой. И скоро Длугош, рисуя портрет одного гросмейстера, будет рассказывать, что он неумеренно служил Бахусу и Венере: in Bacchum et Venerem parum temperatus. Так постоянно растет скандальная хроника ордена к великой радости его врагов, которые расславляют ее по городам и деревням.
Другим предметом насмешек служило то, что рыцари были невежественны и считали невежество условием спасение души. Они никогда не были очень образованы, и, по-видимому, многие из них вступали в орден, не зная даже «Отче наш» и верую»: по крайней мере, устав ордена давал новым братьям шесть месяцев срока на то, чтобы выучить важнейшую из молитв и символ веры. Но устав не обязывал рыцарей учиться, и если он дозволял брату, вступившему в орден с некоторым образованием, поддерживать свои знания, то с другой стороны, неученым людям он предписывал такими и оставаться, конечно, во избежание того, чтобы рыцарь, сделавшись ученым, не бросил меча и не сделался священником. Еще меньше он терпит в них дух философии: один из братьев, герцог Нассауский, после тайного следствия и суда был приговорен к пожизненному заключению за то, что в нем проглядывал «дух сомнения». Между тем прусский бюргер в городах учился; он посещал иностранные университеты; он знал, что повсюду возникает великое умственное движение возрождение, и что оно — гордость Германии; с тем высокомерием, какое сообщает новичку первое знакомство с наукой, он презирал невежественных рыцарей и считал унизительным для себя быть под властью таких гросмейстеров, иные из которых не умели ни читать, ни писать.
Против недугов, на которые указывали подданные тевтонов, лекарства не было, так как недуги эти были органические. Основной устав не позволял ордену превратиться в пруссака. Он же запрещал допускать к управлению горожан и ленников, не желая, чтобы братья совещались с мирянами. Он же охранял и поддерживал невежество. Он сковывает орден по рукам и по ногам, он не дает ему шевельнуться, и в таком-то виде ордену предстоит столкнуться со всеми опасностями XV в. — эпохи окончательного падения великих учреждений Средних веков. Старые услуги его забыты, как то всегда бывает, и нечего по этому поводу ужасаться людской неблагодарности. Народы не могут быть благодарны наперекор своим интересам: они должны жить, и раз они встречают в своей жизни помеху, им нельзя ее терпеть. Было время, когда тевтонская крепость являлась защитой и убежищем; в XV в. она служить для колонистов местом развлечения и распутства, и граждане Данцига называют орденский замок Iupanar. Было время, в эпоху великих опасностей, когда прибытие белых плащей с черными крестами служило знаком близкого избавление от беды; теперь, когда нечего было больше бояться врага, когда соседи сами должны были обороняться, рыцарь стал бесполезным лицом, которое нужно кормить, и прокорм которого стоит дорого. В одной прусской песне говорится: «Одеваться, раздеваться, пить, есть, спать — вот и вся работа господ рыцарей!»
Являясь кастой в своей собственной земле, орден был чужестранцем в христианском мире. Для объяснения причин его упадка нужно, несмотря на опасность повториться, напомнить еще раз, чем стали в ту пору папа и император, которые в XIII в. послали и благословили тевтонов на завоевание. В начале XV в. и в империи и в церкви — раскол: пап двое, а императоров трое. Папы соперники предают один другого анафеме и отлучают друг друга от церкви к великой радости язычников. «Выходит, говорят в Литве, что теперь у христиан два бога: коли один не простит им грехов, они могут обращаться к другому». Смущенные этим зрелищем, вожди христианского мира требуют сами реформы церкви в ее главе и членах. Но что за смута в умах простых людей! По грехам богачей и вельмож, говорят они, послано на нас это нестроение; за них же идут на нас и другие беды, как страшная черная смерть; а она тогда нещадно истребляла европейское население и засыпала трупами улицы городов, оглашаемых жалобным воплем: «Kyrie eleison!» В народе исчезло всякое чувство уважение к высшим. В одном немецком город публичные женщины отправляют депутацию в думу с жалобой на то, что дочери думских советников своим распутством подрывают их ремесло. Крестьяне и коммуны идут на рыцарей и побивают их. Фламандцы украшают церковь в Куртрэ восемью тысячами золоченых шпор, снятых с французских рыцарей. Швейцарские крестьяне, разбив австрийских рыцарей, поют: «Мы их здорово выпороли, и им от этого не поздоровилось». И даже прусский крестьянин начинает волноваться, так что орден вынужден был запретить вооруженные сборища. Дух времени, который прежде выносил на своих волнах тевтонов, отступил от них, и, по любопытной превратности судеб, орден в XV в. очутился в том же положении, в каком были в XIII в. истребленные им пруссы: он представлял собою исчезнувшую цивилизацию среди нового мира, он являлся памятником прошлого, развалиной, готовой рухнуть при малейшем сотрясении.
Крестовые походы на Литву.
Однако тевтонский орден до самого конца XIV в. не терял, по-видимому, прав на существование: война против языческой Литвы все еще продолжалась. О ней стоит упомянуть, так как история этой войны не только представляет любопытную главу из истории цивилизации в XV в., но в то же время раскрывает всю ложность положение Тевтонского ордена, который для поддержание своего значение в свете вынужден был эксплуатировать безумство умирающего рыцарства. Из Германии и других христианских стран множество принцев, баронов и знатных искателей приключений стекаются в XIV в. в Пруссию и оттуда идут в Литву. О сколько-нибудь серьезном намерении с их стороны обратить литовцев в христианство тут нечего и думать: их влекло любопытство посмотреть вблизи на этот орден, гордость рыцарства, владычествовавший в отнятой у неверных земле, а больше всего погоня за сильными впечатлениями и интересными похождениями, рассказами о которых можно было бы потом занимать дам. Это рыцарство, не утратившее еще храбрости, но преисполненное хвастовства и щегольства, так же походившее на рыцарство XIII в., как декламация на красноречие, избрало Литву полем своих турниров, а тевтоны торжественно распахивали перед гостями ворота арены.
Знаменитейшими из этих чередовавшихся в Пруссии гостей были короли Оттокар и Иоанн Чешские, Людовик Венгерский, немецкие короли Карл IV, Гунтер Шварцбургский, Рупрехт Пфальцский; героический Болингброк, который потом под именем Генриха IV вступил на английский престол, граф Варвик, два австрийские герцога, два голландских графа, француз Бусико, шотландец Дуглас и, наконец, этот незаурядный искатель приключений Освальд Волекенштейн, который десяти лет от роду покинул отцовский замок с тремя пфеннигами и куском хлеба в дорожной сумке и бежал пешком за рыцарями Альберта Австрийского, зарабатывая себе пропитание уходом за лошадьми и чисткой оружие. Он провел восемь лет в Пруссии, служа в орденских войсках, где он развлекал рыцарей своими песнями; затем он странствовал по Европе и по Азии, сражался под Никополем, вернулся в Пруссию и вновь отправился в путешествие, распевая повсюду и сражаясь, где можно.
Надо думать, что эти дальние походы проникли глубоко в рыцарские нравы. Многие немецкие песни начинаются словами: «Был однажды рыцарь, который поехал в Пруссию»; многие французские сказки сохраняют нам воспоминание о горестном положении рыцаря, который, приняв участие «в священнейшем походе в Пруссию», оказывался в положении обманутого супруга; а король Карл V, который не жаловал никаких безрассудств и которому нужны были его рыцари против англичан, запретил ходить в Пруссию под страхом смертной казни. Но эти крестоносцы XIV в. разыгрывали настоящую пародию на крестовые походы. Вильгельм IV Голландский ходил три раза в Пруссию; во второй раз, в 1344 г., у него в свите было 38 рыцарей, 55 оруженосцев и толпа ремесленников и слуг, среди которых мы находим герольдов, живописца, портного и еврея, взятого для покупки лошадей, сукон и мехов. Он встретился в Пруссии с Людвигом Венгерским и Иоанном Чешским, этим царственным авантюристом, который потом пришел умереть в наших рядах при Кресси. Стояла еще, зима, и так как нужно было чем-нибудь занять время до похода, то они играли в кости по-царски. Иоанн выиграл у Людвига Венгерского 600 флоринов, т.е. около 30000 франков на наши деньги, и когда бедный король стал сокрушаться о проигрыше, Иоанн взял червонцы и швырнул их народу, показывая этим, с каким презрением истинный рыцарь должен относиться к деньгам. В войске, с которым эти короли пошли в Литву, были три менестреля, уступленных на время гросмейстером, гудочники, трубачи, плясуны, шуты, бирючи, гаеры; впрочем, там были также и священники; мы читаем, что Вильгельм Голландский хорошо заплатил своему капеллану Петру за разрешение не соблюдать постов.
Строго говоря, эти походы в Литву были просто разбоями, как это видно из описания похода, предпринятого в 1377 г. герцогом Альбрехтом Австрийским, которое оставил нам поэт Петр Зухенвирт. Мы воспроизводим его здесь почти дословно.
В лето по Р. X. 1377 доблестный герцог Альбрехт поднял крест против Литвы для того, чтобы получить достоинство рыцаря: ибо он справедливо думал, что золотые шпоры рыцаря гораздо больше к нему пойдут, нежели серебряные шпоры оруженосца. Вместе с ним село на коней пять графов и множество рыцарей и оруженосцев. Такого прекрасного ополчение никогда не было видано: оружие и убранство на людях и на конях слепило глаза своим блеском. Ни одному городу, ни одной стране на своем пути крестоносцы не делают ни малейшего зла. В Бреславле герцог приглашает к себе на пир прекрасных дам; они нарядны, как лес в цветущем мае, и замок полон веселья, танцев и смеха. Другой праздник в Торне, в Пруссии, где блещут алые уста и румяные щечки, жемчуг, венки и ленты. Танцам нет конца, и все идет честь честью. Оттуда ополчение едет в Мариенбург, где живет гросмейстер Генрих Книпроде; благородный хозяин принимает герцога с полным парадом и щедро угощает гостей добрыми напитками и роскошными блюдами. Но особенно привольное и широкое житье, совсем как при дворах, пошло в Кенигсберге. Благородный герцог открывает ряд празднеств обедом в замке. Каждая смена блюд возвещается звуком труб, на золотых блюдах разносят горы жарких и печений и в золотых чашах искрятся французские и австрийские вина.
Наконец, начинаются сборы в Литву: ведь из-за нее гости и съехались. Маршал советует всем запастись съестными припасами на три недели, и все, не жалея денег, закупают даже больше, чем нужно. Тогда гросмейстер объявляет поход в честь австрийцев и Богоматери. На берегу Мемеля приготовлено 610 барок, и лодочникам приходится работать, не покладая рук, от полудня до вечера. На другом берегу тысяча человек отправляется вперед, пролагая топором путь среди зарослей, а войско движется за ними по равнине, изрытой рвами, ручьями и болотами. Ах, куда лучше скакать по венгерской равнине. А то тут только и знай, что слезай с лошади да опять на нее садись, прыгай через рвы, да пригибайся к луке в лесу, где ветви так и норовят схватить всадника за ворот. Тут уже никому не до шуток и не до смеха. Пришла ночь; надо располагаться на ночлег; нечего и говорить, что спать приходилось, где попало. Но на другой день рыцари вступают в землю язычников и радостно пускают лошадей рысью. Впереди идет, по обычаю, Рагнитская хоругвь, затем хоругвь св. Георгия, за ней Штирийская, гросмейстерская и Австрийская. И еще много других хоругвей реет в воздухе. Гордые христианские герои разукрасили шлемы венками и султанами; золото, серебро, драгоценные камни и жемчуг, дары благородных дам своим верным служителям, сверкают на солнце. Но вот, наконец, и деревня. Рыцари бросаются на нее, как гости, которых не пригласили на свадьбу, и открывают с язычниками бал: полсотни этих несчастных убито, деревня сожжена и пламя высоко поднимается к небу. Тогда граф Герман Силли вынимает свой меч из ножен, потрясает им в воздух, говорить герцогу: «Лучше быть рыцарем, чем оруженосцем» — и посвящает его в рыцари. Герцог, в свою очередь, вынимает свою шпагу и в честь святого христианства и Приснодевы Марии производит в рыцари всех, кто ему представляется. После этого начинается грабеж страны. Бог оказал такую милость христианам, что язычники дали захватить себя врасплох. Это им дорого обходится: их колют и режут. В округ было много людей и добра: сколько убытка для язычников, сколько поживы христианам! Ах, как тут было хорошо!
Ночь была не так весела. Литовцы произвели нападение: приходилось получать удары, не видя врагов; но зато слышно было, как они рычали, словно дикие звери. На другой день маршал выстроил войско, каждый стал под свое знамя в свой ряд. Язычники продолжали кричать в зарослях, но это им не помогло. Много их было перебито, много было 63
забрано у них женщин и детей. И смешно же было смотреть на этих женщин, у которых было привязано по два ребенка, один спереди, другой сзади, и на этих мужчин, которые шли отрядами, связавшись друг с другом, будто на своре. День был удачен, и потому вечером затеян был веселый пир: там без конца подавали гусей, кур, баранов, коров и мед, и он длился до самого отхода ко сну. Чтобы не повторилась та же история, что накануне, маршал велел построить крепкую изгородь и расставил часовых, благодаря чему эту ночь можно было спать спокойно.
На третий день ополчение вступает в другой округ. Тут те же подвиги: язычников травят точь вточь, как лисиц или зайцев, а вечером граф Герман Силли угощает герцога австрийского и новых рыцарей. Провизия для этого ужина приехала из порядочной дали: на нем был подан олень, затравленный за 200 миль от лагеря, и вина все были из Виппаха, Лютенберга и Рейзаля.
Так прошла неделя. Целых три округа было опустошено. Дым от сожженных деревень застилал весь горизонт. Но тут настала непогода: пошли дожди с градом, провизия начала портиться, и стало быть об удовольствии не могло заходить больше и речи. Тогда ополчение трогается назад, к Мемелю, через овраги и болота. В Кенигсберге рыцари и австрийцы, поздравив друг друга с успехом, расстаются, и приятно подумать, как все хорошо кончится! В Ризенбурге герцог получает от герцогини известие, что у них родился сын: какая радость для Альбрехта, у которого это был первый ребенок! Вновь начинаются балы. В Швейднице герцогиня, сама родом из Австрии, устраивает царски щедрый прием: все даром, на свои деньги нельзя купить даже яйца. Дамы и девицы — верх любезности, и три дня проходят очаровательно. Но вот, наконец, и Австрия. Всякому благородному человеку советую я служить св. Георгию и памятовать о словах: «Лучше быть рыцарем, чем оруженосцем», если он хочет, чтобы хвала украсила его имя. Вот совет, который даю я, Петр Зухенвирт».
Рассказ старого поэта вполне сходится с показаниями, оставленными нам историками. Эта война, которую рыцари и их гости вели в Литве, была совершенно безопасна для них и беспощадна для литовцев. Против язычников все дозволено. Убивать не только мужчин, но и женщин и детей, жечь жатвы и жилища — это значить, по тогдашнему выражению, вести войну в честь св. Георгия, exercere militiam in honorem sancti Georgií. За этими походами следует настоящая торговля язычниками: благородные крестоносцы уводят пленников к себе домой, чтобы показывать их там, как невиданных зверей, а командоры и даже гросмейстер своих пленных пускают в продажу. Некоторые пограничные чиновники прямо живут этой торговлей. Нужно повторить, что эти крестоносцы совсем не думают об обращении неверных; герцог австрийский приехал в Литву только затем, чтобы заслужить рыцарские шпоры, а какими подвигами, это мы сейчас видели. Что касается тевтонов, то хотя и несправедливо упрекать их, будто они нарочно не хотели завоевывать Литвы, но все же нельзя не признать, что они были очень рады иметь по соседству с собой отъезжее поле для охоты на язычников. Время от времени, раз или два в год, чаще летом, но иногда и зимою, они приглашают к себе со всего христианского мира любителей приключений, чтобы вместе поохотиться. Они берут на себя заботу о всем, не забывая и охотничьей закуски: с ними едет провизия, вино и посуда. Орден руководит походом, поддерживает дисциплину, посылает разведчиков, которые прокладывают дороги через леса, и понтонные отряды, которые строят мосты через реки. Каждый крестовый поход ему дорого стоит: нужно делать гостям подарки, их надо принимать на широкую ногу, им приходится давать деньги взаймы, когда у них в кармане оказывается пусто, и выкупать их из плена. Но тевтоны охотно готовы на все эти жертвы, лишь бы у Европы не открылись глаза, и она продолжала верить, будто орден стоит пограничным стражем христианского Мира. Самым действительным средством при этом служили те пышные торжества, которые он устраивал для благородных путников по возвращении их из походов на Литву. В великолепном шатре накрывался круглый стол, за который садились при звуке труб и цимбал десять признанных храбрейших рыцарей, и имена их прославлялись потом поэтами во всем христианском мире. Эти рифмованные рассказы так же воспламеняли мужество, как в былое время проповедь Петра Пустынника или св. Бернара, и, благодаря всей это комедии, существование ордена продолжало казаться нужным. Но когда с обращением Литвы в христианство ему придется прекратить лицедейство, то у всей Европы явится в голове та мысль, которую позднее так выскажет Лютер: «На что надобны крестоносцы, которые не ходят в крестовые походы?»

Войны и усобицы. Падение ордена.

Литва приняла христианство в 1386 г. В этой своеобразной стране был тогда князем удивительный человек, по имени Ягайло. Это был своего рода языческий философ, строгий друг правосудия, страстный охотник, поклонник лесов и пенья соловьев и вместе с тем храбрый и искусный воин; но он не искал войны и жил в мире со всеми своими соседями, за исключением ордена, который беспрестанно вынуждал его браться за оружие. В этом язычнике не было ни капли фанатизма, у него рука не поднималась на миссионеров, и он поддерживал дипломатические сношение с римской курией. Его то судьба и сделала великим государем, отмстившим за Литву. После смерти короля Людовика поляки, не желая признать королем Сигизмунда Люксембургского, отправили посольство к своему соседу Ягайло, предлагая ему корону, если он согласится принять христианство. 15-го февраля 1386 г. этот язычник крестился; три дня спустя женился на Ядвиге, дочери покойного короля, а через несколько недель короновался. Вернувшись на родину, он загасил священный огонь, горевший в Вильно, перебил священных змей и занялся обращением своего народа в христианство. С литовцами дело пошло, как некогда с саксами: многие давали себя крестить из-за одних рубах, которым дарились новообращенным, и нужно было следить, чтобы чересчур рьяные не крестились по несколько раз для пополнения своего гардероба. Для Литвы наступило то время, когда боги исчезают сами собой, и Ягайло — или Владислав Ягеллон, как он зовется, став христианином и польским королем, — не встретил серьезного сопротивление в своем народе. Он заставлял своих подданных толпами входить в ручьи, где их крестили, давая одно и то же имя всем мужчинам и одно и то же всем женщинам; таким-то путем Литва вступила в христианское общество. Несколько лет спустя Ягеллон сделал великим князем литовским своего двоюродного брата Витовта, который был ему верным наместником и союзником. Польша и Литва составили как бы одно государство, и их соединенные силы направились против тевтонов1.
Нет никакого сомнения, что великая война 1410 г. была войною ненависти и мщение против немцев. Витовт желает их гибели и во всеуслышание об этом заявляет. Этот князь, власть которого над русскими и татарскими племенами простирается далеко в глубину русских равнин, является скорее ханом восточной орды, чем вождем христианского народа. Ему хочется загнать тевтонов в Балтийское море и там их перетопить. Что касается нового польского короля, то ему приходится снова поднять старый спор из-за Помереллии. К тому же обнаружившиеся в тевтонском государстве смуты подстрекают его честолюбие. Ягеллон не дает пропуска через свои земли ни торговцам, ни солдатам, идущим в Пруссию, и множество постоянно возникающих мелких столкновений являются предвестниками решительной борьбы. Наконец, в июле 1410 г. король и великий князь назначают местом своего свидания Пруссию, где и соединяются их армии. Мы накануне настоящей битвы народов: на ряду с литовцами, с поляками и наемниками из Чехии и других земель мы встречаем в армии Ягеллона еще татар под предводительством их хана, как будто весь европейский Восток, затронутый немецким завоеванием, поднялся теперь против немцев. Язычники татары ведут войну беспощадно и возбуждают ужас жестокостью своих грабежей. Ягеллон поддерживает дисциплину, как может; два литовца, ограбившие церкви,
1 Ягайло и Витовта сблизила главным образом их общая борьба против тевтонского ордена. В других отношениях они, как известно, долгое время являются сначала непримиримыми врагами, а затем ревнивыми соперниками. Витовт силой вырвал у Ягайло сан великого князя литовского, не остановившись для этого даже перед союзом с орденом, и под конец жизни мечтал о превращены Литвы в независимое королевство. Прим. перев.

присуждены, по обычаю страны, сами себя удавить. С приближением неприятеля предосторожности удваиваются: военный совет запрещает кому бы то ни было опережать авангард, шедший под начальством маршала Зиндрама, и трубить в рог; в армии должен раздаваться звук только королевского рога; по первому сигналу все встают, по второму — садятся на лошадей, по третьему — выступают. Утром 15-го ноля, на пути к Танненбергу, польский король узнает, что перед ним стоит тевтонская армия; он дослушивает обедню в то время, как Зиндрам и Витовт ставят армию в боевой порядок, разделив поляков на 50 хоругвей, а литовцев, русских и татар — на 40 отрядов; на литовских знаменах красуется изображение коня, который некогда был свешенным животным литовцев, а на татарских — изображение солнца, которому они поклоняются и до сих пор. По окончании обедни Ягеллон поднимается на холм, чтобы обозреть неприятельское войско; тут он посвящает в рыцари нескольких поляков, опоясывая их золоченым поясом, исповедуется, не сходя с лошади, и надевает свой шлем. В это время являются к нему два орденских герольда с обнаженными шпагами и требуют у короля, чтобы он выбрал поле для битвы; король отвечает, что он принимает то, которое указал Господь, и велит трубить в рога.
Литовцы, стоявшие на правом крыле, с яростью бросаются на тевтонскую армию. Тевтоны стойко выдерживают напор, и огонь их пушек производит страшные опустошение в рядах неприятелей, так что после часового боя они вынуждены отступить и рассыпаются в разные стороны; многие бегут вплоть до Литвы, где распространяют весть о поражении Ягеллона. Небольшая часть польской армии тоже увлечена была в бегство; знамя св. Георгия отступило, и даже королевское знамя пало было на землю, но сейчас же поднялось: дрогнувший центр устоял, а левое крыло и совсем не было тронуто. Между тем тевтоны рассыпались в погоне за литовцами; видя бегство врагов Христа, они в радости запели победный гимн; но, направив свои главные усилия против литовских отрядов, они расстроили свой боевой порядок и погубили все дело. В ту минуту, когда они, прекратив преследование, возвращались на свою позицию, Ягеллон ударил на них с фланга и смял их. Вскоре гросмейстер вынужден пустить в дело шестнадцать резервных хоругвей; он сам ведет их на центр польской армии, где король, как это решено было на военном совете, стоял в укреплении из обозных телег. Ягеллон хочет броситься в сечу, но один из приближенных хватает его коня за узду; король отстраняет смельчака своим копьем, но потом вспоминает, что не должен двигаться, и остается на месте. Он хочет по крайней мере двинуть свою гвардию в 60 «копий», но его гвардия остается при нем. Тевтоны не могут прорвать укрепление; один из них пробился было до короля, но метким ударом копья королевский нотариус и будущий архиепископ Збигнев повергает этого смельчака мертвым к ногам короля. Тогда раздался приказ гросмейстера двинутся направо, где стояло королевское знамя. Маленький геройский отряд бросился туда и был со всех сторон окружен; гросмейстер не стал просить пощады и пал почти со всеми своими офицерами.
Тевтонская армия была так расстроена, что никто не поддержал этой отчаянной атаки. беглецы переполнили собой укрепление из повозок, расположенное над деревней Танненберг. Ягеллон запретил начинать преследование раньше, чем будет взят этот последний оплот; через четверть часа и он пал. Тогда польский король переехал на холм, где накануне стоял гросмейстер, и пред ним развернулась картина беспорядочного бегства тевтонов, на оружии которых играли последние лучи заходящего солнца. Много рыцарей было взято в плен, много потонуло в озерах. Краковский каноник Длугош, правдивейший из историков этого знаменательного дня, говорит, сам, впрочем, не очень этому веря, что прусская армия потеряла тогда 50000 человек убитыми и 40000 пленными. Эти цифры преувеличены, но поражение тевтонов было жестоко. Вечером после сражение уставили Ягеллон бросился под дерево, в ожидании, пока приготовят ему палатку, и отдал приказ похоронить в маленькой церкви Танненберга тела командоров. На другой день, во время обедни, вокруг походного алтаря польского короля развевались пленные тевтонские знамена. Весь день шесть секретарей составляли список пленников, между тем как победоносные солдаты считали свою добычу и среди разливанного моря вина справляли тризну по тевтонском ордене.
Удар был страшен; но не от этого поражения суждено было умереть ордену. Правда, дальнейший поход победителя был сначала похож на триумфальное шествие: Ягеллон, избегая насилий, старался придать себе вид освободителя, и многие из подданных тевтонов охотно соглашались этому поверить. Примерь покорности подали епископы, не любившие ордена; дворяне приняли дар обещанных им «польских вольностей», и в Данциге посла Ягеллонова встретили с торжеством, при звуке труб и барабанов. Но довольно было одному энергичному человеку оказать решительное сопротивление, чтобы изменить исход кампании. Генрих Плауэн стоял со своим наблюдательным корпусом на Померанской границе, когда до него дошла весть о разразившемся бедствии. Не теряя ни минуты, он бросился в Мариенбург и заперся в замке, сжегши предварительно город. Ягеллон не мог ничего сделать против этих геройски защищаемых стен. После двух месяцев блокады, бомбардирования и бесполезных приступов он снял осаду и возвратился в свои владения. Польша показала еще раз свою неспособность к продолжительным усилиям: опасаясь войны с Сигизмундом Венгерским, она заключила с тевтонами такой почетный для них мир, на какой те совсем не могли надеяться1. Но прием, оказанный завоевателям подданными побежденных, обнаружил, что старая корпорация носила в самой себе причины своего падение, которое было только ускорено внешней войной.
Генрих Плауэн, сделавшись гросмейстером, отважился на очень смелый шаг для спасение ордена. Военные силы рыцарей крайне уменьшились; лучшая часть их осталась под Танненбергом, и на первом своем военном смотру новый гросмейстер нашел перед собою горсточку утомленных стариков да молодежь, которая, не видав лучших дней, вносила в поредевшие ряды дух беспокойства и беспорядочности. А между тем ослабевшему в такой мере ордену приходилось требовать у своих подданных крупных жертв. Для выкупа пленных и уплаты жалованья наемным войскам нужно было наложить огромные подати на полуразоренную нашествием страну. Тевтонские счета показывают, что барыши от чеканки монеты страшно возросли после битвы при Танненберге: значит, новая монета была плохого качества, и это является тяжелой прибавкой ко всем прочим обвинениям, выставлявшимся против рыцарей их прусскими подданными. Гросмейстер задумал смягчить неудовольствие, предупредить сопротивление и заинтересовать народ в судьбе властителя тем, что наперекор уставу, запрещавшему братьям совещание с мирянами, предложил городским и дворянским депутатам образовать собрание прусских чинов. Но скоро он увидел, что прусский народ согласится на предлагаемый ему союз не прежде, как дождавшись удовлетворения всех своих требований. Когда вышел указ о сборе поголовной подати, Данциг отказался платить и перед замком выстроил башню, с высоты которой горожане наблюдали за тем, что в нем делалось. Башня эта звалась Kiek in de kuk, т.е. окно в кухню. Данцигскому командору, брату гросмейстера, пришлось схватить и казнить несколько членов думы, и этой жестокости горожане никогда рыцарям не простили. Притом, все как бы сговорилось против Генриха Плауэна: чума свирепствует, урожай гибнет, а народ, недоверчиво относясь к новшествам, заподозревает в гросмейстере гуссита. Дело в том, что Плауэн не любил попов: когда прусские епископы, бежавшие после отступления польского короля, просили у него дозволения возвратиться в силу обещанной амнистии, то он отказал им, говоря, что не хочет отогревать на своей груди ехидн. Между тем Ягайло и Витовт не теряли этих беспорядков из вида. Первый грабит прусские границы и обирает захваченных на дорогах купцов; второй строит замок на тевтонской территории, и когда орден протестует, он отвечает, что считает себя в праве свободно распоряжаться на земле, искони принадлежавшей его народу: знаменательное слово, которое следует запомнить; оно показываете что ужасное прошлое не забыто и что Витовт совершает дело народной мести.
1 По первому Торнскому миру (1 февр. 1411 г.) польский король возвратил ордену все завоеванные замки; орден, со своей стороны, уступил Витовту Жмудскую землю, с тем, однако, что по смерти Витовта и Ягайло она снова отойдет к ордену, и обязался уплатить Польше 100000 марок за выкуп пленных и военные издержки. Прим. перев.

Раздраженный всеми трудностями положения и вызовами врагов, Плауэн хочет снова начать войну, но у него нет власти даже над рыцарями. Великий маршал Штернберг не позволяет армии следовать за гросмейстером. Плауэн созывает капитул, чтобы низложить мятежника; но вместо того мятежник низлагает гросмейстера и получает его место. Герой бедственных дней был низведен на степень простого командора и не мог снести своей беды. Вскоре открылось, что он ведет переписку с польским королем. Плауэн был брошен в тюрьму, где и провел 16 лет, жалуясь, что сторожа не кормят его досыта даже хлебом и ячменем1. О какой же дисциплине может быть речь там, где подчиненный прогоняет начальника и герой кончает изменой? Дальнейшая история ордена представляет собою только зрелище долгой агонии. Тщетно ищет он защиты у императора, у папы и у соборов, которые в это время работали над водворением мира в церкви. Монархическая Европа XV в. не понимала больше этого старого аристократического учреждения, папа запретил нападать на Литву с тех пор, как Литва крестилась: речь шла о том, чтобы переселить этих оставшихся без дела крестоносцев на Кипр или на Дунай, против турок; а тем временем славяне спокойно продолжали свою борьбу против немцев. Польский король вступает в союз с померанскими герцогами и даже с чешскими гусситами, ссылаясь на кровное родство. Поляки проповедуют в Пруссии ересь Иоанна Гусса; они утверждают, что Пруссия — польская страна, и, призывая себе на помощь филологию, доказывают это именами провинций и городов. Толпы гусситов, с остервенением истреблявших рыцарство и все немецкое, рассыпаются по тевтовской территории. Монастырь Олива, из которого в XIII ст. монах Христиан вышел для обращение Пруссии, разграблен и сожжен, как бы в жертву теням погибших пруссов. Гусситы приветствуют Балтийское море чешскими песнями и наполняют свои фляжки водою из этого моря в знак того, что оно снова принадлежит славянам. Лучшим доказательством неизбежности разрушения ордена служить то, что даже такие опасности не могли возвратить ему внутреннего согласия. Гросмейсгер был на ножах с магистром Германии, который хотел сесть на его место; рыцари нижней Германии не ладили с швабскими и баварскими. Чем Дальше, тем больше народ отвертывался от этих властителей, которые не умели управлять даже сами собою и не оказывали никакой защиты своим подданным. Дороги не охранялись и кишели разбойниками. Сюда же присоединились еще бедствие, за которые орден не мог уже отвечать: Ганза, в состоянии полного разложения, допустила Кальмарскую Унию и дала Скандинавии ускользнуть из своих рук; наконец, в 1425 г. сельдь покинула шоненское побережье и перешла к берегам Голландии, где предстояло расцвести Амстердаму.
Немецкая колония решила свергнуть с себя иго рабства. Гросмейстер Павел Русдорф пытался, подобно Плауэну, опереться на дворянство и на города. Города заявили готовность его поддержать под условием, что он обеспечит их права и вольности от притязаний орденских должностных лиц; но он не решился взять на себя такое обязательство. Тогда города предложили ему свою помощь для водворения дисциплины в ордене; но он не мог принять никакого решения, опасаясь дать магистру Германии желанный повод занять место гросмейтера. Тевтонский орден был в полном разложении. Тогда в феврале 1440 г. в самом Мариенбурге часть прусского дворянства и города образовали лигу. Члены ее сначала толковали только о сохранении за каждым его прав, затем выбрали из своей среды совет и завели свою особую казну, и таким образом выросло государство в государстве. Союзники обнаружили свои намерение тем, что после избрание Конрада Эрлихсгаузена они выразили покорность уже не ордену, а лично гросмейстеру. Его брату и преемнику, Людвигу Эрлихсгаузену, они и совсем было хотели в ней отказать, так что ему пришлось обещать расширение привилегий штатов. В такой крайности папство и Империя приняли, наконец, участие в горькой судьбе ордена; но у этих старых, одряхлевших
1 Он был, наконец, освобожден из заточение гросмейстером Русдорфом. После смерти он был похоронен в Мариенбургской капелле рядом со своим счастливым соперником Штернбергом. Прим. перев.

властителей не нашлось ничего, кроме слов, на защиту своего погибавшего ровесника. Папа и император объявили лигу противной законам божеским и человеческим; в ответь на эту ссылку на право былых времен лига громко провозгласила свое право — новое право народов располагать собою по своему усмотрению, и 4 февраля 1454 г. дворяне и города подписали акт своего освобождена, а пристав Торнской Думы свез его немедленно в Мариенбург.
Вслед за этим начинается война горожан против замков. Торнские жители берут приступом и сжигают свою почтенную крепость, одну из первых построенных в Пруссии, вековую защитницу их города. В несколько недель 54 плохо защищавшихся замка попадают в руки мятежников, которые для завершение дела обращаются к польскому королю. Казимир IV праздновал в Кракове свою свадьбу, когда к нему явились депутаты от ордена и от лиги. На открывшихся перед королем прениях тевтонские депутаты, за которых стояли также папские легаты, ссылались на то, что по последнему договору орден и король взаимно обещали друг другу не поддерживать мятежей их подданных. Но члены лиги предложили признать суверенитет польского короля и пригрозили в случае его отказа отдаться чешскому королю. Казимир в присутствии гнезненского архиепископа принял от прусских депутатов присягу, учредил воеводства в Торне, Эльбинге, Данциге и Кенигсберге, освободил города и дворян от всяких повинностей, запретил восстановлять разрушенные замки и объявил войну тевтонам. 23 мая 1454 г. он торжественно вступил в Торн; затем он отправился в Эльбинге принять присягу от епископов, дворян и городов. Можно было бы думать, что орден покончил свое существование. Однако война продолжается еще 13 лет; она тянется без решительных действий, являясь в то же время усобицей, так как в каждом город есть враждебные партии. В Кенигсберге три квартала дерутся на реке, которая их разделяет; в Данциге патриции нещадно истребляют ремесленников. Лига обвиняет поляков в медлительности и выходит из терпения, глядя на то, как долго держатся тевтоны и их наемники. Рыцари действительно держались только с помощью этих солдат, набиравшихся из всех стран. Наконец, когда у рыцарей не стало денег на расплату, они вынуждены были отдать наемникам в залог Мариенбургский замок. Вступив туда, эти бандиты, в большинстве случаев принадлежавшие к гусситам, натешились там вволю. Они забрались в келии, обрезали длинные бороды старым рыцарям, которых там нашли, и погнали их ударами кнутов на кладбище. Гросмейстер спасся в лодке по Ногату и бежал в Кенигсберг, где Дума, за оказанное им городу доверие, прислала ему в подарок бочку пива. Наемники выдали замок королю Казимиру, который явился туда праздновать Троицын день.
Пора было заговорить о мире; богатейшая прежде страна была так разорена, что, по словам одного современника, с высоты городских стен не видать было нигде деревца, к которому можно было бы привязать корову. Сами «изменники Госпоже нашей Деве Марии» плакались польскому королю на нищету, до которой они были доведены. Когда завязались переговоры, у ордена были уже отняты Помереллия и западные провинции. Переговоры показали еще раз, что тевтонское государство было погублено своими внутренними распрями, а не внешней силой. На съезде во Frische Nehrung прения шли не между орденом и королем, а между врагами ордена и его приверженцами. Байзен, сторонник короля, препирается с Штейнгауптом, бургомистром Кенигсберга, оставшегося верным тевтонам. Любопытно видеть, с каким напряжением эти братья-враги ищут средств к соглашению ради того, чтобы обеспечить немецкой колонии, по крайней мер, общее управление. Останемся все вместе под властью одного государя, говорил Байзен; король станет покровителем и сюзереном ордена, за которым сохранится часть его владений. Штейнгаупт отвечал, что те, кто проливал кровь за орден, не позволят отделить себя от него. Он советовал членам лиги не слишком полагаться на короля, который сейчас же забудет все свои обещание, как только рыцари лишатся своих владений. В ответ на это члены лиги советовали друзьям ордена не пренебрегать покровительством короля, так как гросмейстеру легко может понадобиться его помощь для того, чтобы держать в повиновении самих же орденских сановников. Предметом долгих обсуждений служило следующее предложение: польскому королю уплачивается вознаграждение за военные издержки; орден сохраняет свою независимость и верховную власть, но принимает другое устройство, при котором колонисты получают одинаковые права с рыцарями, вплоть до участие в избрании гросмейстера. Тевтонское государство тогда осталось бы немецким, и это было бы счастливым исходом после стольких бедствий, «ибо», говорили сторонники тевтонов, «не хорошо быть под управлением людей, которые не родились немцами». Это заклинание именем родины доказывает, что обсуждавшие свою участь колонисты понимали всю важность предстоявшего им решение. Они колебались между патриотизмом и любовью к независимости. Последнее чувство взяло верх, Когда в Г466 г. в Торне возобновились прервавшееся было на короткое время совещание, то именем вечного мира освятились результаты тринадцатилетней войны, т.е. поражение ордена и раздел страны. Польша получила в полное владение страну на запад от Вислы и Ногата, где лежали Мариенбург, Эльбинг и Данциг, затем Кульмерланд, с Торном и Кульмом, и Эрмланд, врезавшийся углом в оставленные ордену в качестве польского лена провинции. Договор постановлял, что гросмейстер, орден и его территория навсегда соединяются с королевством польским, образуя с ним одно тело, одну семью и один народ, живущий в дружбе, любви и сердечном согласии; что гросмейстер имеет заседать на польском сейме по правую руку от короля, как польский князь и советник. Трудно найти другой договор, который звучал бы такой иронией, и со слезами на глазах явился гросмейстер в Торнскую ратушу приносить присягу своему королю.

Вторичное торжество германского элемента в Пруссии.

Если мы примем во внимание, что Польша начала враждебные действия против ордена в 1454 г., в ту минуту, когда турки только что водрузили полумесяц на Софийском соборе, и что одно из христианских государств вело такую беспощадную войну с тевтонскими крестоносцами в то самое время, как папа Пий II тщетно оглашал Италию своими воззваниями к государям и народам, приглашая их подняться на магометан, то становится ясно, что бедствие ордена и всеобщее к ним. равнодушие являются одним из многочисленных признаков окончания Средних веков. Родившись в то время, когда христианство было сильно, объединялось под властью своего духовного главы и само вело наступательные действие против неверных, орден падает, когда неверные одолевают разъединенных христиан, которым приходится думать только о защите своих исконных владений. Но особенно важной датой служит падение ордена в истории борьбы немцев, с славянами, Польша выиграла, наконец, битву из-за Помереллии. Она пресекла сообщение между германским авангардом и центром. Немцы одновременно отступают повсюду: на правом берегу Эльбы шлезвигское дворянство признало короля датского герцогом шлезвиг-гольштейнским; торговлю на Балтийском море отнимают у Ганзы скандинавы, на ряду с которыми выступает затем русский народ. Москва овладевает Новгородом, и напротив немецкого города Нарвы возникает Ивангород. Венгрия_и Чехия, запутавшиеся было в сетях_немецкой политики, освобождаются из них и при Подебраде и Корвине начинают, по-видимому, свою национальную жизнь.
Чтобы понять дальнейшую историю этой борьбы двух рас, нужно с особенным вниманием присмотреться к тому, как вел себя среди таких запутанных обстоятельств курфюрст бранденбургский Фридрих Гогенцоллерн. Здесь найдут оправдание сказанным нами в начале наших очерков слова, что знание этой старой истории необходимо тому, кто хочет понимать причины важнейших современных событий. Боанденбург нашел, наконец, вновь то, что было им утрачено с прекращением Асканийского дома, т.е. национальную династию. Асканийское наследство очень уменьшилось; но Гогенцоллерны питали твердую решимость собрать его и приумножить. Припомним, что тевтоны, в пору своего могущества и процветания, присоединили к себе Новую марку и сохранили таким образом для Германии это приобретение немецкого оружие. Целью честолюбия Фридриха было воротить назад эту страну, которой теперь угрожала Польша. Он один оставался союзником ордена в минуту его невзгод: гросмейстер и маркграф чувствовали себя связанными общностью своих интересов; в виду одинаковой опасности от успехов славян они оба были истинными немецкими патриотами. Стоя на краю гибели, гросмейстер заклинает маркграфа покрыться неувядаемою славою во всем дворянстве, не дав врагам выгнать рыцарей из Пруссии, и в тот самый день, когда король Казимир объявил войну ордену, тевтонский гонец отправился к Фридриху с договором, который отдавал ему Новую марку в обеспечение займа в 40000 флоринов. Да и пора было. Польская пропаганда уже началась и там: Казимир обещал городам и дворянству польские вольности, и когда орденский посол явился в церковь во Фридберге, где были собраны штаты для утверждения договора, то дворяне и горожане еще подумали, прежде чем высказаться за свое присоединение к Бранденбургу, т.е. к Германии.
Фридрих был слишком слаб и беден, чтобы спасти тевтонов. Он пытался предложить свое посредничество и добился того, что император послал его своим уполномоченным в Пруссию; но его старание примирить штаты с орденом были напрасны, и он должен был повернуть назад, в свое курфюршество, при чем наемники произвели обыск его экипажей в удостоверение того, что он не увозит с собой марионбургской казны. Тогда он стал хлопотать о займах для ордена. Датский король, по его настояниям, обещал отправить флот к устьям Вислы, чтобы принудить прусские города отделиться от польской лиги. Курфюрст умолял императора послать 3000 всадников, к которым он хотел присоединить свои войска, чтобы сделать диверсию в Польше. Император его не услышал, датский король не сдержал своего обещания, и судьбы свершились; но эта заботливость немецкого маркграфа о немецких рыцарях давала надежды на будущее.
Действительно, Бранденбургу и суждено было отомстить за тевтонов. На первых же строках этих очерков было отмечено любопытное сцепление фактов: как один из Гогенцоллернов, Альбрехт Бранденбургский, избранны и в 1511 г. гросмейстером, принял реформацию, секуляризировал оставшийся за рыцарями по Торнскому миру владение и сделался наследственным прусским герцогом; как по прекращении этой новой герцогской династии, лет через сто по ее основании, бранденбургские Гогенцоллерны наследовали своим прусским родичам, и как, наконец, история Тевтонской земли слилась с историей прусского государства. Крупная часть истории этого нового немецкого государства состоит в требовании возврата захваченных Польшею земель. Но чтобы требование это было уважено, надо было много времени и усилий. Долго прусский герцог являлся очень незначительным лицом в кругу владетельных особ. Сейчас же после своего избрания гросмейстером Альбрехт Гогенцоллерн попытался свергнуть с себя вассальную зависимость от польского короля, считая, что имперскому князю не приходится быть вассалом чужеземца. Он рассчитывал при этом на помощь, которую ему обещал германский император Максимилиан Австрийский, и надеялся пробудить в старой германской корпорации гордость и патриотизм былых времен. Расчеты эти, однако, не оправдались. Австрия была слишком занята своими собственными делами, а Германия прислала на помощь гросмейстеру в его войне с Польшей только несколько шаек авантюристов, в числе которых находился сын Франца фон-Сикингена, этого «последнего из рыцарей». Потерпев поражение, Адьбрехт Бранденбургский поехал искать новой помощи. Тогда-то он встретился с Лютером и от самого реформатора услыхал проповедь нового учения. Между тем реформация сама собою делала такие же успехи в Пруссии, как и в коренных немецких землях. На Рождество 1523 года в Кенигсбергском соборе епископ возвестил верующим «радостную весть, что Господь родился в другой раз!» Год спустя в Пруссии появилась первая типография; дух нового времени делал быстрые успехи; сами рыцари являлись на протестантскую проповедь, и когда на гросмейстера снизошел свет — столько же от проповеди Лютера, сколько от собственного честолюбия — и он решился секуляризировать свои владения, то ни с чьей стороны он не встретил серьезных препятствий. Но он не стал через это независим: герцог должен был получить утверждение в своем новом сане от польского короля, который был не то, что обыкновенный сюзерен, даже после того, как курфюрсты бранденбургские сделались герцогами прусскими. Этот сюзерен потребовал,
чтобы на груди черного орла в герцогском гербе, того орла, которого некогда император Фридрих пожаловал гросмейстеру Герману фон-Зальца и который вызывал такие великие воспоминания, красовалась начальная буква имени польского короля. Он так свободно распоряжался в герцогстве, дворянство которого было ему предано, что созывал даже сеймы, не спросясь герцогов. В угоду этому дворянству, которое держалось строгого лютеранства, он объявил в Пруссии опалу на кальвинизм, не обращая внимания на то, что курфюрсты-герцоги сами были кальвинистами, и когда в 1640 г. умер герцог Георг-Влегельм, то сыну его пришлось просить у польского двора особого разрешения на похороны отца по кальвинистскому обряду. Но сын этот был Фридрих-Вильгельм, Великий Курфюрст, т.е. государь, который основал современное прусское государство, уничтожив дух областной обособленности в своих владениях, рассеянных на пространстве между Вислой и Рейном. После него Клеве, Бранденбург и Пруссия стали членами одного тела, управляемого одной головой. Побежденная им Польша должна была отказаться от верховной власти над Пруссией, и когда сын Великого Курфюрста захотел сделаться королем, то главным доводом в пользу своих прав на это достоинство он выставил указание, что вне германской империи у него были владения, где над ним не было другого сюзерена, кроме Бога.
Таким образом, по истечении двух веков часть тевтонской земли вошла таки снова в состав одного из германских государств. Но два крупных ее отрезка оставались в чужих руках: то были восточные провинции, т.е. древние владения Меченосцев, которые, отделившись от ордена после потрясений XV в., мало-по-малу поглощены были необъятным Московским государством, и западные провинции, отошедшие по Торнскому миру к Польше. Эти последние скоро вполне ополячились. Данциг, оставшийся почти совсем вольным городом, получает от короля в виде милости право поместить на своем гербе королевскую корону. В других местах страна еще быстрее утратила свой немецкий характер; люди и города принимают польские имена: Кульм становится Хелмно и Мариенбург — Мальборгом. Привилегиями своими, обеспеченными за ними по Торнскому миру, провинции эти почти не пользуются, и в конце XVI в. они совсем входят в состав польского королевства: их депутаты не образуют больше отдельного собрания, а заседают в польском сейме. Но все это не помешало Фридриху. II снова наложить руку на эту старую тевтонскую землю. Правда, когда он ее себе потребовал в 1772 г., то он не ссылался при этом ни на какие права, перешедшие к нему от ордена, и в оправдательной записке, обнародованной им после захвата, польской Пруссии, об орден не упоминается ни одним словом. О нем не поминают ни в тот день, когда генерал Тадден явился перед воротами Марионбурга, ни в тот день, когда король принял в этом городе присягу от депутатов провинции. Фридрих не любил Средних веков; их учреждение и их памятники были ему одинаково противны, и Марионбургский замок пришел в окончательный упадок в его царствование. Эта страна была для него просто пахотной землей, обладание которой обеспечивало за ним устья Вислы и свободу сообщений между его немецкими и прусскими провинциями. Но волей неволей философ из Сан-Суси явился продолжателем этих варваров-рыцарей; только благодаря тому, что они колонизовали правый берег Вислы, Фридрих I сделался королем, а Фридрих II принял участие в разделе Польши. Правы современные немецкие историки, говоря, что между гросмейстерами былых времен и прусскими королями наших дней существует преемственность и внутреннее средство, и что прусская Монархия, несмотря на свой поразительно быстрый рост за последние годы, не может однако считаться государством выскочкой. Двум этим последним векам предшествует долгое историческое развитие, и, как говорить Трейчке, на прекрасную работу которого мы уже раньше ссылались, для понимания глубоких внутренних свойств прусского народа и государства необходимо хорошо знать только что рассказанную нами историю беспощадных войн: пруссак, часто сам того не подозревая, сохранил следы их на всем своем характере, привычках и жизни.
Однако задача отобрать назад некогда колонизованные немцами земли, которую, по-видимому, взяло на себя прусское государство, еще не доведена до конца: остзейские провинции остаются еще в руках России. Небезынтересно заметить по этому поводу, что упомянутый нами выше писатель, представлявший собой в то же время очень авторитетного политического деятеля, бывший одним из корифеев национально-либеральной партии в литературе и в парламенте, довольно резко высказывает чувство патриотического сожаления, когда ему случается говорить об остзейских провинциях. Он проклинает ужасную войну Ивана Грозного с ливонскими рыцарями и ясно намекает, что на Петра Великого и Екатерину, подчинивших русскому скипетру «немецкое насаждение», надо смотреть, как на узурпаторов. Он сожалеет, что Ливония и Эстония не называются по-старому герцогствами, и что германское население в них убывает: из общей цифры в два миллиона сто тысяч на него приходится теперь только двести тысяч. Правда, в его глазах эти двести тысяч стоят больше всего остального. «Из этих провинций, — говорит он, — ежегодно отправляется множество народа в глубину России, неся с собой туда немецкую культуру». Наконец, заветные его помыслы сквозят в радости, с какой он указывает, что за последние годы немецкая педагогия и лютеранская церковь снова стали делать завоевания в Ливонии. Не думает ли он, что дело Альбрехта Бранденбургского, Великого Курфюрста и Фридриха Великого не доведено до конца, и что его следует закончить? Что после вотчины тевтонов остается отвоевать и наследие меченосцев? Да, конечно, и балтийские провинции представляют собой в его глазах «немецкую колонию, которой угрожают русские». Но это лишь фантазия ученого: преемники маркграфов и гросмейстеров давно перестали стоять грудью на восток, и, прежде чем отвоевывать остзейские провинции, им следовало бы обратить побольше внимания на самую прусскую область, которая была колыбелью их монархии. Трейчке жалуется, что эта страна никогда не могла больше достичь такого благосостояния, каким она пользовалась до Танненберга, а Вебер в заключении своей книги «Пруссия 500 лет тому назад» повторяете ту же жалобу еще с большей горячностью. Он выказывает даже неблагодарность к самому Фридриху Великому, забывая о стараниях этого государя заселить Пруссию; но он справедливо упрекает берлинское правительство за то, что после наполеоновских войн оно оставило эту жестоко пострадавшую страну задыхаться под тяжестью вызванных ими непомерных налогов. Большие города, — говорит он, — и сейчас еще не успели совсем расплатиться со своими долгами; провинция долгое время стояла на краю банкротства; земля потеряла свою ценность; до 1807 г. она стоила дороже в Пруссии, чем в Бранденбурге и в Померании; теперь она ценится дешевле, хотя по качеству она, несомненно, выше. Плохое экономическое состояние страны дает себя чувствовать в эмиграции, которая увлекает такое множество народа из этих провинций и представляет резкий контраст с иммиграцией былых времен. Сожалеть о том, что Пруссия не пошла дальше на пути возвращения территории старых немецких колоний, и в то же время признавав, что она совсем не заботится о присоединенных частях этой территории — разве это не явное противоречие? Разве Трейчке не ясно, почему остзейские провинции остались за русскими, и почему орденская земля в таком забросе? Оба явления имеют одну причину. Есть верное замечание, что со старой тевтонской страной ее властители стали хуже обращаться со времени превращения Пруссии в королевство. Дело в том, что Пруссия, сделавшись великой европейской державой, покинула узкое поприще прежней своей деятельности и гордо и славно бросилась на арену европейской политики. Она поступила так же, как Австрия в XVI век. Австрия тоже началась с марки; она защищала немецкую границу против славян и венгров, как маркграфы и гросмейстеры защищали ее от славян и литовцев, и, как они, отодвинула к востоку эту границу. Достигнув ранее бранденеургских маркграфов крупного политического значения, австрийские государи стали германскими императорами и вместе с тем вышли из своих прежних пределов, чтобы с высоты своей вавилонской башни, построенной разноязычными народами, управлять Германией и целым миром. Но они потратили все свои силы и потеряли господство и над Германией, и над миром: любопытно теперь наблюдать историку, как им пришлось возвратиться к прежней своей роли защитников германских интересов в долине Дуная. Всемогущество Пруссии привело их к этому. Но сама Пруссия с того дня, как ее короли появились на главной политической сцене, тоже отвратила свои взоры от востока, направив их на Германию и на долину Рейна. С конца прошлого столетия преемники северных маркграфов сделались западными маркграфами, и главным врагом их являются не славяне, а мы, французы.
Никто, конечно, не станет утверждать, что для Пруссии неизбежна участь Австрии. Строение ее проще и крепче, чем было когда-либо строение ее соперницы, и далеко, без сомнение, то время, когда она пожалеет о том, что покинула прежнюю почву, где медленно, но надежно развивался ее рост. Но тому, кто восходит так далеко в прошлое, как это только что сделали мы, можно заглянуть поверх современного положения дел в далекое будущее, и это знакомство с прошлым позволяет предположить, что придет день, когда преемникам маркграфов и гросмейстеров трудно окажется управлять Германией и с успехом охранять в одно время и Мозель, и Неман.